Василий Александрович Волга: украинский бог

В нашем селе две церкви. Церковь московского патриархата и церковь киевского патриархата. Стоят они друг напротив друга, ворота в ворота, на расстоянии, наверное, метров семидесяти.

Церковь патриархата киевского поменьше, сложена она из белого силикатного кирпича, имеет синюю крышу и один небольшой купол. Стоит она без ограды, прямо посреди поля. Церковь московского патриархата довольно большая, двухкупольная, деревянная, стоит она за оградой, имеет свой двор и знаменита своими колоколами.

Население нашего села делиться примерно в той же пропорции, насколько одна церковь больше другой. Примерно 2:1. Т.е. на одного жителя нашего села, считающего, что у Бога есть национальность, и что каждая нация должна поклоняться именно своему богу, приходится по два жителя села, считающие, что Бог превыше любых наций, что Бог один для всех людей на Земле, и что разделение людей на нации – это вообще есть божие проклятие, которым Бог проклял человечество за гордыню и неверие, во время Вавилонского столпотворения (Быт.11:1-9).

Я тоже принадлежу к тем людям, которые считают, что разделение людей на нации – это тяжелая божья кара, которую Господь положил нам за наше гиперболизированное самомнение и за нашу самоуверенность. За это меня ненавидят те, кто считает, что Бог должен быть украинским националистом, и что Он не может быть Богом русских, или Богом евреев, или еще кого. Но, слава Богу, таких людей в нашем селе в два раза меньше, чем тех, кто согласен со мной. Но иногда мы встречаемся друг с другом. Так, например, как это случилось сегодня.

Утро. Я еду в церковь. Впереди меня по дороге идет женщина. Лица ее я не вижу, но понимаю, что она идет в церковь. В нашем селе всегда почти точно можно определить, что женщина идет в церковь. Это видно по одежде и, даже, по походке. В церковь люди всегда идут быстрее, собраннее и как бы целенаправленно. Из церкви – свободно и расслабленно, почти что прогуливаясь. И одежда. Одежда для церкви – это особые платки, юбки, туфли. Не то, чтобы женщины не носили эти же туфли в обычный день или на 8 Марта, носят, но во всем образе их, когда они идут в церковь, есть что-то строгое, благообразное и, в то же время, что-то отсутствует, что-то из того, чем женщины дополняют свой туалет на обычные мирские праздники. Во всем образе женщины, идущей в церковь, меньше яркости и больше опрятности.

В руках женщина несла два дольно больших полиэтиленовых пакета. Я приостановился возле нее, открыл переднее правое окно и обратился к ней с вопросом: «Здравствуйте! Вы в Церковь? Садитесь, подвезу».

Пока я говорил, женщина еще не успела совсем повернуться ко мне и не видела моего лица. Она остановилась, и начала медленно поворачиваться всем своим корпусом. Её движения были несколько скованны плотной одеждой, тяжелыми пакетами в руках, и казалось, что ей жалко потерять крейсерскую скорость, которую она набрала, двигаясь почти по инерции, и желая только одного – поскорее дойти до места назначения.

Поворачиваясь ко мне, женщина улыбалась. Но по мере того, как сначала один её глаз, затем второй разглядели вопрошавшего, то есть меня, выражение ее лица плавно, но довольно стремительно, менялось. Когда же она уже совсем остановилась, и совсем меня разглядела, то из бабушки божьего одуванчика, она превратилась в «национально-сознательную» бабу-ягу. Переведя дыхание, тяжелым и глубоким вздохом, глядя прямо на меня, она сказала: «У церкву. Але не у вашу!».

- Ну, ладно, Вы ведь все равно к Богу идете. Давайте я Вас подвезу, - сказал я, как мне показалось, довольно приветливо, пытаясь «наладить межцерковный диалог». – Сумки-то тяжелые. Давайте я помогу.

Но старая женщина сверкнула на меня своим старым глазом и вместо улыбки на ее, как бы вдруг обветшавшем, лице, осталась одна только влажная, с синими пятнами, выпученная вперед нижняя губа, и она не скрывая раздражения произнесла:

- Я до Бога, але не до вашого, не до московсьго. Я іду до українського, до нашого бога!

Сказав это, она отвернулась от меня и начала опять набирать крейсерскую скорость, держа курс на свою церковь, к своему «украинскому богу».

Всю сегодняшнюю службу я просил у Бога мира для нашей земли, ума для украинцев и лекарств от ненависти для всего нашего народа. Вот только не знаю, захотят ли те, кто сегодня так страстно ненавидит, поменять свою ненависть на любовь? Не знаю. Бось, как бы не было уже слишком поздно. Боюсь, что ненависть в Украине уже очень для многих стала неизлечимым заболеванием, таким же неизлечимым, как и отсутствие ума, таким же как и безумие.